Есть два современных английских писателя, которых я читаю — и другим советую. Это Дэвид Лодж и Иан Макюин. Первый повеселее, второй помрачнее. Сейчас я присоединил к ним еще одного англичанина — Джулиана Барнса. Как-то раньше он мне не попадался на глаза, но вот встретился русский перевод его романа «Англия, Англия» — и привел в восторг. А совсем на днях обнаружил — в американском издании — его постмодернистский шедевр — другого слова не найти, и не нужно искать, — «Попугай Флобера». Наведя справки, я обнаружил, что Барнса издают в России с начала 90-х годов. [«Попугай Флобера» был издан по-русски в 2003 году; - PC].
Как принято в американских изданиях, на обложке книги даются краткие отзывы о ней авторитетных читателей и рецензентов. Один из таких отзывов — рецензента газеты Boston Globe [Richard Eder. Darkness visible]:
Захватывающая и одновременно веселящая книга. Возможно, самый остроумный анти-роман со времени «Бледного огня» Набокова. Барнса недаром сравнивают с такими писателями, как Джойс и Кальвино.
О Кальвино ничего говорить не буду, но сравнение с Джойсом — это, конечно, высшая степень отличия для современного писателя. Но самое интересное здесь — упоминание о Набокове, о его «Бледном огне». Напомню, что эта книга построена как некое собрание сносок и справок к книге, над которой работает рассказчик, но получается, в результате, что это и есть основной текст. Так что это не роман, а некий анти-роман, как и говорят критики. Набоков, несомненно, натолкнулся на этот прием, когда работал над комментарием к своему переводу «Евгения Онегина». Джулиан Барнс проделывает сходную процедуру с Флобером. Он выбирает всякие бытовые подробности из жизни Флобера, и располагает их так, что получается не только биографический роман о великом писателе, но и эстетический трактат, и картина провинциальной французской жизни как в его, так и в наше время, и собрание всяких забавных мелочей — то, что американцы называют «тривиа», и своего рода пародия — не на Флобера, а на литературу вообще — с одновременным апофеозом литературы, искусства как чего-то высшего жизни. И тут же — разоблачение литературы, деконструкция, и новое ее вознесение в этом ироническом принижении. Камертон всего это построения, если угодно, — не раз цитируемые слова из письма Флобера:
Произведение искусства подобно пирамиде среди пустыни: на ее подножие мочатся шакалы, а на вершину карабкаются буржуа.
По тексту Барнса рассыпаны десятки высказываний Флобера, они, если угодно, и двигают текст; и еще раз убеждаешься, каким мастером эпистолярного жанра был Флобер — помимо того, что он был гениальным писателем. С письмами Флобера можно сравнить только письма другого, родственного ему писателя — Чехова. Кстати сказать, Чехов — писатель флоберовской школы, в России как-то забыли об этом, но в свое время писалось — есть работа Леонида Гроссмана 20-х годов на эту тему: Чехов как ученик французского натурализма (Флобера и Золя). Надо восстановить подлинное значение этого термина: натурализмом в свое время назвали литературу, ориентирующуюся на методы естественных наук, то есть на описание и объяснение феноменов жизни вне всякой их оценки или, как говорили на языке старинных эстетик, вне какой-либо идеализации. Термин, надо сказать, неудачный, он не объясняет того, что надо: какого рода революцию в литературе произвел Флобер — а в России Чехов. Парадоксально, но этот натурализм можно в то же время назвать эстетизмом, искусством для искусства: произведение искусства, и литературы в том числе, должно держаться само по себе, внутренним своим строением, не опираясь на какие-либо внеположные искусству идеи или эмоции. Если это натурализм, то в том смысле как натурален каждый объект природы, натуры: он, прежде всего, есть, он бытиен, самодовлеющ, к нему нельзя ничего прибавить, ни убавить от него. Все знают слова о равнодушной природе; но точно так же равнодушно искусство. Ибо подлинное искусство внеэмоционально. Томас Элиот сказал: «Стихи пишутся не для того, чтобы выразить чувства, а чтобы избавиться от них». У Чехова сходные слова в одном письме к начинающей писательнице: «Когда пишите о печальном, о горе, сдерживайте чувства, будьте холодны — тогда появится нужный фон, нельзя описание разбавлять собственными ламентациями». «Настоящее искусство леденит, сказал другой мастер» — Стефан Малларме.
Флобер вспоминал страшный град, обрушившийся на Круазе в 1853 году: он побил все — и окна в домах, и стекла садовых теплиц. Флобер, ненавистник машинной цивилизации и всяческого прогресса, выразил удовлетворение по этому поводу: люди, написал он, слишком быстро поверили, что солнце существует для того, чтобы лучше росла капуста. Это напоминает то, что сказал Блок, узнав о гибели «Титаника»: «Есть еще океан».
Известен факт из жизни Флобера: в возрасте четырнадцати лет он полюбил богатую парижанку госпожу Шлезинжер, которой было тогда тридцать пять лет. Никакого романа быть не могло, но считается, что Флобер сохранил любовь к ней на всю жизнь и что история Фредерика Моро и госпожи Арну из «Воспитания чувств» воспроизводит эту биографическую ситуацию Флобера. Но вот что он сам однажды написал об этом (в письме к Луизе Коле):
Вы уверяете меня, что я по-настоящему любил эту женщину. Нет, это неверно. Только когда я писал к ней, когда я овладевал своими чувствами с помощью пера, — только тогда я относился к этому серьезно: только тогда, когда я писал. Многие вещи, оставляющие меня холодным, когда я вижу или слышу о них, тем не менее, вызывают во мне сильные чувства — будь то восторг, или раздражение, или боль, — если я сам говорю о них или особенно если я пишу о них.
Художник — своего рода чудовище, вот что не могут понять слезливые поклонники прекрасного и возвышенного — если, конечно, в нынешнем мире еще остались эти старые девы. Но этим нужно не возмущаться, а принимать как есть, как явление равнодушной природы, как океан, потопивший «Титаник» и много других титанических проектов самонадеянного человека. Но можно еще один вариант отношения и интерпретации попробовать: ироническое приятие или даже осмеивание. Вот это и сделал Джулиан Барнс в своем «Попугае Флобера». Почему попугай? Чучело попугая Флобер держал у себя на столе три недели, пока он писал рассказ «Простая душа» — о крестьянке Фелиситэ, всю жизнь работавшей на других и ничем своим не обладавшей, кроме попугая, из которого она сделала чучело, когда он умер. А когда умирала сама Фелиситэ, она увидела, как попугай простер над ней огромные крылья, и под этим покровом она вознеслась на небо. Попугай в простой душе Фелиситэ заменил голубя — эмблему Святого Духа. Так вот попугай Флобера, говорит нам Джулиан Барнс, — это сам Флобер. Художник — как попугай: пародия на человека, экзотическая птица, способная к произнесению человеческих слов. А если хотите — и Святой Дух.
С попугаем все было ясно с самого начала. Неясно было, для чего Барнс сделал своего повествователя — самодеятельного исследователя Флобера врачом. И тут в конце романа — или анти-романа — он сделал головокружительный трюк: герой перестал говорить о Флобере и рассказал о своей покойной жене, которая всю жизнь ему изменяла. И мы тогда поняли, что рассказчик, первое лицо этого сочинения — Шарль Бовари. Это, конечно, апофеоз Флобера: другой писатель не может пожелать для себя ничего лучшего, чем стать его персонажем. Это настоящий монумент, нерукотворный памятник Флоберу — а не тот рукотворный, что стоит в Руане и периодически требует ремонта.
